22 февраля в рамках проекта «СВАЁ КІНО» состоится показ фильма «Аномия» режиссера Владимира Козлова. Накануне показа Культпросвет поговорил с режиссером о том, какое общество нужно государству, кто несет ответственность за формирование нового поколения, а также о том, что реальность зачастую более жесткая, чем вымысел.
Когда я смотрела ваши фильмы «Кожа» и «Десятка», понимала, что все герои очень реальны, а потом в какой-то момент подумала, что в реальной жизни таких людей я на самом деле не встречала, но при этом знаю, что все так и происходит. Где вы находите героев, как наполняете их образы, чем вдохновляетесь?
Я вдохновляюсь реальной жизнью. Все, чем я занимаюсь в литературе и кино, — это, условно говоря, реализм. Толчком всегда являются реальные люди, реальные ситуации, не обязательно то, свидетелем чего я был сам: это может быть новостная заметка, пост в соцсетях, рассказы других людей.
В Москве с такими людьми я не сталкиваюсь, но стоит отъехать от города буквально на 100 километров или приехать на достаточно неблагополучную окраину Могилева навестить маму – и там я постоянно сталкиваюсь с этой реальностью. Это не значит, что я с ней пересекаюсь, но стоит всего лишь зайти в магазин или сесть в маршрутку, чтобы это увидеть.
После того как мы сняли одну из финальных сцен фильма «Кожа» в придорожном кафе, я уехал на другую локацию, а продюсер, который остался там, рассказывал, что пока разъезжалась съемочная группа, в кафе пришли люди еще более карикатурные, чем те, которые были в нашем фильме, – настоящие бандиты, проститутки. Это было жестче того, что мы снимали. Мне иногда самому в голову приходит мысль, что реальность настолько более яркая, жесткая, иногда даже просто карикатурная, что когда что-то берется из реальности и вставляется в книгу или фильм, это может казаться неестественным.
Кадр из фильма «Десятка»
Я росла в Жлобине, это не самый неблагополучный город, но как в любом маленьком городе, там происходит многое из того, что описано в ваших книгах и фильмах. И когда я смотрела «Кожу» и «Десятку», у меня появилось острое желание откреститься от этого, забыть. Вы постоянно работаете с этими образами, не хочется ли иногда погрузиться в какую-то другую реальность?
Я уже довольно давно из этой реальности уехал, и это позволяет мне смотреть на все с дистанции. У меня нет ярого желания никогда больше в это не погружаться. Такое было в первые годы после переезда, но давно прошло. Сейчас я могу без всякого страха, отвращения и неприязни смотреть на эту реальность; видеть в ней людей, живущих абсолютно нормальной для них жизнью, видеть, что эта жизнь типична для большого количества людей во всем постсоветском пространстве; видеть истории, что-то, что может помочь рассказать о проблемах и задать вопросы. Если говорить попсово, то эта реальность для меня – скорее поле вдохновения.
Можно ли говорить, что вначале работа над этими темами производила терапевтический эффект, помогла прийти к тому, что сейчас все это вас уже не трогает?
Наверное, нет. Писать и снимать я начал через много лет, поэтому такого терапевтического этапа в связи с творчеством не было. Если бы я начал работать с этими темами сразу, наверное, что-то такое было бы – написать, снять, выбросить, избавиться, дистанцироваться от этой реальности, но я это проскочил и оказался на следующем этапе, когда на это можно смотреть спокойно, без страхов и отвращения.
Кадр из фильма «Десятка»
На какого зрителя рассчитано ваше кино? На тех, кто и так понимает, что все несладко, и еще раз утвердится в своем знании? Или на кого-то другого?
Сейчас очень сложно ориентироваться на конкретного зрителя, потому что существовавшая до этого аудитория кино с ее разделением на социальные группы развалилась, сейчас можно понять только одну группу зрителей – тех, кто ходит в кино на голливудские фильмы и смотрит их, заедая попкорном и запивая колой, ожидая скорее аудиовизуального аттракциона. Фильм, попадающий в интернет, смотрят абсолютно разные люди. Конечно, изначально я ориентируюсь на думающую аудиторию, фестивального зрителя, аудиторию авторского кино. В принципе, сначала фильмы и демонстрируются на фестивалях, прежде чем начнется их неконтролируемое распространение.
По поводу того, что люди и так все понимают, – с одной стороны, с этим можно согласиться. С другой стороны, понимая, можно задавать какие-то конкретные вопросы самому себе: правильно ли я живу, действую, не прячусь ли я от каких-то сторон реальности, не происходит ли так, что эти темные, мрачные, неприятные стороны в какой-то момент все равно меня смогут настичь. В любом случае кроме привлечения внимания к тому, что плохо, мне кажется, в моих фильмах есть и общечеловеческие моменты: любовь или отсутствие любви, невозможность любви, стремление к ней. Мне кажется, что это на каком-то уровне может быть понятно абсолютно любому зрителю.
Сталкивались ли вы на показах с людьми, которые задают вопросы вроде «зачем мне этот ваш мат, зачем мне вся эта страшная реальность, я вижу это каждый день»? Что вы отвечаете таким зрителям?
Конечно, такие люди бывают. Я отвечаю, что кино, как литература и театр, должно быть разным. Никто не заставляет человека смотреть кино о не самых привлекательных сторонах реальности, кино, в котором есть гиперреализм с полным воспроизведением речи, включая мат. Если подход зрителя в том, чтобы бежать от реальности, погрузиться во что-то другое, то для него есть куча других вариантов. Поэтому какой бы попсовой и затертой ни была фраза «кино не для всех» – лучше не сказать.
Кадр из фильма «Десятка»
Вы говорили, что дезориентация, аномия, которая свойственна главным образом подросткам, имеет место во многом из-за политики государства, и ваши фильмы фиксируют сложившуюся ситуацию, но не дают никаких советов, рецептов. На ваш взгляд, существует ли какой-то выход или нам просто остается наблюдать и плыть по течению?
Выход есть, и просто плыть по течению ни в коем случае нельзя. Почему я стараюсь задавать в книгах и фильмах какие-то вопросы? Чтобы подтолкнуть людей к размышлению. Да, действительно, многое, что происходит с людьми, связано с факторами вне их контроля, в том числе связанными и с политикой государства, присутствием или наоборот отсутствием государственной идеологии. Но человек может жить независимо от этого, стараться строить свою собственную жизнь в рамках семьи – это один выход. А второй – действительно проявлять какую-то активность, не обязательно при этом лезть в политику. Можно, например, бороться против нелегальной застройки, подписывать петиции в интернете или ходить на пикеты – это тоже выход, лучше делать хоть что-то, чем не делать ничего.
А как бороться, например, с условными гопниками? В одном из интервью вы говорили, что в школе были прилежным учеником, но вам приходилось мимикрировать под среду, потому что иначе все могло быть чревато негативными последствиями. Если мы говорим про маленькие города или неблагополучные окраины больших городов, там до сих пор довольно много некультурных, в чем-то асоциальных людей. Что делать здоровому человеку, который попадает в нездоровую среду?
Я сторонник того, что среду поменять практически невозможно. Можно пытаться воевать со средой, можно в гопнической среде ходить с длинными волосами, с серьгами в ушах со всеми связанными с этим рисками, т.е. объявить войну, а можно до какого-то времени мимикрировать, а потом благополучно покинуть ее. Наверное, мне близок второй вариант, потому что в свое время достаточно долго пожив в этой среде, я не вижу никаких возможностей изменить ее, тем более меньшинством.
Кадр из фильма «Аномия»
Какое будущее у людей из неблагополучных сред? Это будет тянуться вечно или они просто с течением времени должны как-то самоликвидироваться?
Им не нужен выход, у них прекрасная комфортная жизнь. И это меня уже не удивляет, я к этому привык. 30 лет назад родители моих одноклассников были очень типичными представителями полугородского-полусельского окраинного то ли пролетариата, то ли крестьянства, а к этому времени сами бывшие одноклассники превратились в таких же людей, как будто этих 30 лет и не было. Какие-то внешние атрибуты вроде мобильных телефонов или интернета не меняют сущность этих людей. Поэтому выход им не нужен, они прекрасно чувствуют себя в этой среде. Выход нужен как раз-таки думающему человеку, который не вписывается в эту среду.
Получается, что для большого сообщества, для государства, выход в том, чтобы существовали 2 мира – те, кому выход не нужен, и отдельный мир мыслящих и прогрессивных людей?
Большинству государств на постсоветском пространстве думающие люди мало нужны. И государство как раз устраивает подверженная всякой пропаганде аморфная и не очень образованная среда, на которую гораздо проще воздействовать, которой легче промывать мозги. Постсоветским государствам, сохранившим худшие черты советского государства, нужна именно такая деидеологизированная масса.
Кадр из фильма «Десятка»
Может ли быть так, что фильмы, транслирующие нездоровые ситуации, изображающие нездоровых в социальном плане людей, порождают еще больше подобного? Может ли условный гопник, посмотрев такой фильм, утвердиться в своей правоте?
Теоретически это возможно. Но, во-первых, гопнику не так часто, даже случайно, в интернете попадется авторский фильм, где показ негативных сторон при полном отсутствии мозгов можно принять за пропаганду дегенератского образа жизни. А во-вторых, есть огромное количество коммерческой продукции, которая по-своему пропагандирует и насилие, и негативные стороны жизни или мило и безобидно над этим прикалывается. Вот такие сериалы, ситкомы, наверное, могут утверждать таких людей в их правоте. Но вряд ли авторское кино дойдет до такой аудитории.
Главные герои ваших фильмов – молодые люди, и вы говорили, что именно молодежь сегодня быстрее впитывает стереотипы. Мне кажется, что взрослые и пожилые люди тоже очень чувствительны к современной пропаганде. Почему вы фокусируетесь именно на молодежи?
Молодежь интереснее, потому что склонна меняться и еще не сформировалась до конца. Я, допустим, могу понять, почему пожилые клюют на какую-то пропаганду – она соответствует их понятиям, глубоко въевшимся в сознание еще при советском режиме. Молодежь при этом режиме не жила, поэтому, с одной стороны, ее достаточно легко загрузить пропагандистской неправдой про то время, а с другой стороны, она восприимчива и к противоположным идеям. У современного молодого человека каша в голове, он, например, ненавидит Запад, потому что это враг России, но при этом хотел бы жить там, ездить на иностранном автомобиле, носить одежду иностранных брендов.
Не знаю цифру по Беларуси, но в России более 80% всех кассовых сборов приходится на голливудское кино, при этом огромное количество людей там негативно высказываются об Америке. Люди любят голливудское кино, по-своему продвигающее ценности того общества, но, наслушавшись пропаганды, ненавидят Америку как врага России. А чего стоят автомобили немецкого производства, обклеенные надписями «На Берлин!» или «Спасибо деду за победу!». Мы живем в состоянии идеологической каши, иногда доходящей до абсурда.
Кадр из фильма «Десятка»
Кто несет большую ответственность за формирование нового поколения – родители, которых в какой-то степени сломала перестройка, или нынешняя пропаганда государства? Либо молодежь сегодня просто жертва сложившейся ситуации в целом?
Я бы не употреблял такое жесткое слово «жертва». Ясно, что на это влияет куча разных факторов. С одной стороны, хотелось бы ждать от государства какой-то внятной правильной идеологии, но сейчас во всем мире происходит непонятно что. Мир вообще находится в состоянии, близком к абсурду, поэтому ждать чего-то от государства не стоит. Родители, семья? Ну да, у всех свои проблемы, каждый занят собственным выживанием. Родители, которым сегодня 40-45, которые выросли в 90-е и по-своему были прибиты, придавлены реальностью того времени, вроде как и должны давать какие-то ориентиры своим детям, но часто этого не происходит. Третий фактор – информационный хаос в интернете, соцсетях. Любая информация может вбрасываться, максимально быстро тиражироваться, есть огромное количество бесплатного контента. Ситуация сильно отличается от того, что было 20-25 лет назад. Все эти факторы делают молодых людей сегодня более инфантильными, поверхностными, это влияет на их моральные, этические, идеологические принципы. Но это та реальность, в которой мы живем.
Вы говорили, что не читаете современную российскую прозу, потому что вам не совсем понятны установки авторов, что вы живете в своем мире. Что это за мир, как вы его выстраиваете, из чего он складывается?
Мне кажется, любой человек должен жить в мире, который ограничен либо пространством самого человека, либо его близких, семьи. Так же происходит у меня: меня абсолютно не волнуют модные и обсуждаемые сегодня фильмы и книги, ценность любой книги или фильма в том, насколько это интересно мне. Думаю, такой подход должен быть у каждого человека.
С российской современной литературой, правильнее даже сказать с русской литературой – написанной на русском языке авторами, живущими где угодно, я давно уже как-то разошелся, потому что мой подход – показ достаточно жесткой реальности, гиперреализм, минимализм, никакой частью не вошел в литературный мейнстрим, подобную литературу стараются отфутболивать. Я не считаю этих авторов своими условными эстетическими врагами, нет, они занимаются своим делом, пишут свои книги, а я – свои.
Кадр из фильма «Аномия»
Насколько, как вам кажется, сегодня отличаются российское общество и белорусское? Может быть, вы можете судить по вопросам, которые люди задают во время обсуждений, по тому, на чем зрители акцентируют внимание?
По-моему, не сильно. Белорусское и российское общества еще не сильно разошлись в разные стороны, плюс у нас практически общий русскоязычный контекст. По крайней мере, у определенной группы людей, которая интересуется авторским кино или некоммерческой немейнстримовой литературой, примерно одни и те же вкусы и интересы.
Мне вообще не очень нравится понятие национальной специфики, часто это ведет к существованию стереотипов, причем навязанных. Например, мне не кажется интересным поиск какой-то специфики в полесской деревне или в российской глубинке. Мне кажутся более интересными универсальные истории об обычных людях, понятные на всем постсоветском пространстве, а в лучшем случае и за пределами этого пространства, в других странах. Мне кажется, такие истории важнее любой национальной специфики.
Если не привязываться к условной полесской деревне и не искать базовую национальную идентичность, нет ли риска еще больше дезориентироваться?
Конечно, эти истории должны рассказываться в тех реалиях, в которых они происходят, это будет делать их более ценными и достоверными. Но история должна быть первична. Мне не нравится подход, когда человек начинает рассуждать, какую историю можно было бы придумать, чтобы она происходила в полесской деревне, с какими-нибудь старушками в телогрейках и резиновых кирзовых сапогах,а рядом должно быть живописное болото, обязательно с кувшинками. Если у человека есть история, которая происходит в этой реальности, тогда это круто. Кроме того, хотим мы этого или нет, но происходит глобализация – образ жизни людей в разных городах и странах по-своему похож, и проблемы, которые их волнуют, часто одни и те же. Поэтому если автор хочет рассказать о какой-то универсальной проблеме, которая окажется понятной людям в Берлине или Нью-Йорке, и эта история может происходить в Минске, не нужно идти с этим в глубинку. Лучше не заморачиваться поиском национальной идентичности, а сосредоточиться на человеческих историях. Это может помочь сориентироваться в реальности гораздо лучше.
