«Одиссей» действительно можно назвать белорусским продуктом: над его созданием трудилась уже сыгранная постановочная группа, на счету которой не одна совместная работа. Музыка Егора Забелова звучит в спектаклях Алексея Лелявского «Шелк» и «Драй швестерн», а за сценографию и кукол его постановки «Чайка. Опыт прочтения» отвечал Александр Вахрамеев.
Зритель, знакомый с другими работами Лелявского и Вахрамеева, обязательно узнает их почерк в «Одиссее». Стилизованные куклы Вахрамеева с вытянутыми пропорциями, черно-белая цветовая гамма с редкими вкраплениями красного безошибочно выдают автора сценографии «Чайки», как и ироничное отношение к происходящему вызывает в памяти многие белорусские спектакли Лелявского.
В персонажах «Одиссея» нет ничего героического или эпического, как этого можно было ожидать. Главные герои забавны и практически анонимны. Вне контекста узнать в планшетных куклах Одиссея и Пенелопы легендарного античного героя и его верную жену практически невозможно. И дело здесь в том, что в самой постановке присутствует два пласта – эпический, сюжетный, повествующий о Троянской войне и приключениях Одиссея, и бытовой.
Это не просто пересказ поэмы Гомера, а история о семье, ожидании и возвращении отца и мужа, чувствах людей, а не героев без страха и упрека. Сквозь сюжетную канву, знакомую многим по греческим мифам, проглядывает проблема отношений супругов, детей и родителей, понятных и актуальных для современного зрителя.
Постановка строится именно как рассказ Одиссея, своеобразное оправдание перед сыном Телемахом, который задает отцу вполне закономерные вопросы: где он был все это время и почему так долго не возвращался? Это вопросы обиженного, оставленного ребенка, на которые он никак не может получить удовлетворительный ответ, ведь вряд ли любовные утехи с Цирцеей можно считать уважительной причиной. Поиск взаимопонимания между отцом и повзрослевшим сыном дополняется сложностями супружеских взаимоотношений. После того как волна радости от возвращения любимого мужа спала, а объятия и поцелуи после долгой разлуки поостыли, Пенелопу начинает волновать весьма тривиальный вопрос: был ли ей верен Одиссей? И ответ, полученный преданной супругой, мало чем отличается от современного. «Я всегда думал о тебе», – уклончиво говорит Одиссей. (Цирцея, здесь, как выясняется, не в счет, ведь она колдунья). Неприятные для себя расспросы настойчивой супруги он заканчивает банальной фразой: «Давай спать».
Получается, если в эпическом плане возвращение Одиссея становится логическим завершением событий, то в бытовом оно оборачивается началом новой жизни для героев, вынужденных принимать реальность и снова привыкать друг к другу. Будь финал спектакля открытым, можно было бы пофантазировать о том, какой окажется дальнейшая жизнь семьи Одиссея, но постановщики ставят оптимистическую точку, не лишенную иронии. «Они жили долго и счастливо… Вместе».
Бытовой пласт «Одиссея», скорее всего, рассчитан на взрослую часть аудитории, но, так как спектакль имеет отметку «12+», никакого излишнего «умствования» в нем нет. Постановка получается легкой, без скрытых метафор и смыслов, камерной и откровенно игровой. Во многом это связано с особенностями самой площадки и театра Karlsson Haus. Уютное помещение на Фонтанке, где идет «Одиссей», рассчитано приблизительно на 30-40 человек, что позволило использовать в спектакле небольшие куклы и предметы, правда, без мелких деталей, и максимально приблизить действие к зрителю, войти с ним в тесный контакт.
В стихии игры, в которую погружают режиссер и художник, аскетичность сценографии оказывается богатством, создающим время от времени эпическую картину во взаимодействии с режиссурой и музыкой. Черный кабинет с белым планшетом сцены и четырьмя белыми бочками, на которых актеры (Илья Лисицын и Иван Забашта) ритмично выстукивают в начале спектакля неведомую мелодию, превращается из нейтрального пространства в бушующее море. Огромные бочки становятся одним из самых активных игровых элементов сценографии. Они превращаются в дом Одиссея, неприступные стены Трои, горы, убежище Телемаха и троянского коня. Бочки-волны с грохотом катаются по сцене, создавая ощущение шторма, бочка становится плугом, которым Одиссей распахивает поле, прикидываясь умалишенным. Из бочек складывается своеобразный подиум-трон, на котором восседает Пенелопа с сыном и который пытаются штурмовать женихи, жаждущие добраться до вершины власти.
«Многоликие» бочки выступают и как сценические площадки для кукол, в действиях которых серьезность соседствует с ироничным отношением режиссера и разнообразием постановочных приемов, вызывающих улыбку зрителя: подстреленная Телемахом птица, только коснувшись земли, превращается в жаркое, а выколотый Одиссеем у Циклопа глаз картинно болтается на веревочке.
В этих фантазиях режиссера и художника находят место и отсылки к греческому театру и искусству вообще, что позволяет сохранить мифологическую основу спектакля. Пластика и позы актеров вызывают безусловные ассоциации с греческой вазописью, как и маски, играющие наравне с куклами и превращающие артистов в богов и людей, напоминают стилизованные вариации масок древнегреческого театра. И на всем лежит отпечаток юмора и иронии.
Спектакль в этой стихии игры сохраняет определенную эпичность прежде всего благодаря тексту, его неспешной декламации, совпадающей со спокойным течением действия. В такие моменты зрителю не составляет труда представить себе кровавую расправу Одиссея над женихами, которую буквально живописуют Илья Лисицын и Иван Забашта. Режиссер и актеры позволяют увидеть, как вытекают из головы Антиноя вместе с мозгом его «кровавые» мысли, при этом куклы остаются целыми и невредимыми, а особенно впечатлительные зрители избавляются от необходимости закрывать глаза.
Так как Karlsson Haus позиционирует себя интерактивным театром, элемент интерактива вносит в «Одиссея» и Алексей Лелявский. Несколько вопросов в зал, правда, выглядят достаточно искусственно, без них постановка вряд ли бы что-то потеряла. В бочку меда (вернее, в четыре бочки) «Одиссея» можно добавить еще несколько ложек дегтя субъективности. При всей занятности умной постановки и оригинальности материала (пьеса Норвига никогда не ставилась на постсоветском пространстве и была специально переведена для этого спектакля тоже белорусом театроведом Алексеем Стрельниковым) «Одиссей» все же нельзя назвать лучшей работой Алексея Лелявского. Но это не мешает нам искренне желать, чтобы у спектакля появилась хотя бы еще одна маска. «Золотая маска».
