Когда идем по выключенному эскалатору, мы чувствуем себя странно. Будто заново учимся шагать. В театре очень важно выключить эскалатор и заставлять мышцы работать не автоматически. Постановка должна не только рассказывать историю, но и работать с восприятием зрителя.
Я очень не люблю слезы, эмоции, истерики на сцене. Не терплю предсказуемые вещи. Мол, человек умер – кто-то должен поплакать. Я такого не переношу. Театр – это обман. И надо наконец спокойно сказать, что на сцене никто не живет и не умирает. Это глупо. И критерий «верю» бессмысленный.
«Театр – это обман. И надо наконец спокойно сказать, что на сцене никто не живет и не умирает. Это глупо. И критерий «верю» бессмысленный»
Для меня спектакль – это сон. Он производит глубокое впечатление. Но мы просыпаемся – и пересказать ничего не получается. Начиная передавать содержание, мы неизбежно его трактуем. История, показанная в спектакле, – это пересказ сна или воспоминания, прожить который заново невозможно.
Я говорю актерам: пока вы не можете передать историю, спектакль жив. Когда ощущаете, что вам это удалось, и видите новый сон, который хочется рассказать, постановка умирает. «Репит» – странная для театрального человека ситуация повтора – для меня решается так: спектакль живет, пока я ощущаю мучительную невозможность передать свое первое впечатление от истории. Он всегда про одно, но немного разнится.
Сцена из спектакля «Лир»
Сцена из спектакля «Ставангер»
Мне нравится, когда актеры не знают, как действовать. Я им говорю: играйте историю так, словно вы ее вспоминаете. Тогда нет наигрыша, фальши, ситуации проживания. Если я вспоминаю, могу состроить любую рожу, рассказывать драматические вещи, не впадая в фальшивый драматизм, и в то же время чувствовать.
Когда мы вспоминаем, мы знаем историю от начала до конца. Это вечное тупое противоречие театра: мы в курсе, каков финал, но играем, будто это не так. Магическое «если» – фигня полная. Я не верю в это. Я не верю, что технологии сохраняются сто лет. Только в театре мы почему-то храним их так долго – технологии актерской игры.
«Если я вспоминаю, могу состроить любую рожу, рассказывать драматические вещи, не впадая в фальшивый драматизм, и в то же время чувствовать»
Смотрю спектакль «Три сестры», сцену прощания Тузенбаха с Ириной. Актеры культурно играют, с иронией, легким драматизмом… И я думаю об одном: будет ли стыдно за эту сцену? Что она означает, если не знать конца? Все в курсе, что герой умрет. Смотрят и оценивают, помня об этом.
Я прошу актеров смотреться в текст, как в зеркало. Глобально каждый из нас – вариация одного человека. Не надо ничего воображать – все уже есть в нас: и добро, и зло. Надо не побояться посмотреть в зеркало и сказать: «Да, это я».
Для меня нет негатива в происходящем в моих спектаклях. Это часть жизни. Для меня мозг более важный орган, чем сердце. Я ценю, когда интеллектуальное переживание может вызвать эмоциональную реакцию. Я могу испытать даже слезы от умственного открытия. И когда мне говорят, что театр воздействует прямо на сердце… Почему?
Сцена из спектакля «Идеальный муж»
Сцена из спектакля «Карамазовы»
Искусство служит не для получения заряда бодрости или депрессии. Все это полноценный человек берет от жизни. Искусство же начинает выполнять – в хорошем смысле – наркотическую функцию в эпоху войны. Когда отчаяние доходит до того, что искусство должно вызывать в людях желание жить. Если оно начинает выполнять лишь эту функцию, можно представить, какой ужас творится на земле.
На мой взгляд, искусство – храм и памятник человеческой индивидуальности. Есть лишь одна сфера, где люди абсолютно свободны в проявлении желаний, мыслей, ощущений. Это искусство. Когда прихожу на спектакль или в кино, мне интересно общаться с индивидуальностями. Поэтому я приемлю очень разный театр, если он внутри свободен, не учит меня жизни, а показывает себя. Мне интересно, как человек может ощущать мир. И, надеюсь, я достаточно полноценен, чтобы после просмотренного не повеситься.
«Не надо ничего воображать – все уже есть в нас: и добро, и зло. Надо не побояться посмотреть в зеркало и сказать: «Да, это я»
Как-то четыре года назад я поставил в театре Пушкина спектакль «Турандот», который прошел восемь раз. Он один из моих любимых. Даже на прогоне для своих из 600-700 человек осталось 200. Выходили не просто, а яростно. С тех пор мне все равно. Я пережил это. На меня смотрели как на прокаженного: «Что он поставил?». В солярии-гробу лежит Федор Павлович Карамазов, входит священник и поет на отпевании: «Show must go on» – и встают зрители, яростно в зале МХТа хлопают дверью… А у меня драйв. Я добиваюсь реакции. Билеты распродаются. На каждого хлопнувшего дверью со словами: «Какую гадость я посмотрел!» – находятся еще десять, которые подумают: «Хм, надо посмотреть». И это дико любопытная реакция.
