Олег Гаркуша

Именно на вас взвалили обязанность общаться с прессой. Откуда берутся силы на это?

Мне не очень нравится давать интервью, но остальные участники «АукцЫона» любят это дело еще меньше. Поэтому и пришлось отдуваться, скажем так. Хотя иногда откровенно лень отвечать на вопросы журналистов: они скучные, заумные, об одном и том же. Но есть и исключения – приятные собеседники, с которыми интересно общаться.

Сейчас в связи с ситуацией в России и Украине вам наверняка о политике вопросы задают, про Макаревича того же…

Конечно, но я стараюсь на них не отвечать. Насчет Макаревича как я могу что-то комментировать, если не знаю, что у человека внутри творится? Каждый волен решать сам, как поступать. Мы с вами обсуждать это не имеем права, на мой взгляд.

Или может быть такая ситуация: я выскажу свою искреннюю мысль, а журналисты опубликуют ее не в том виде, переделают.

А как же вычитка интервью?

Расскажу вам историю. Пришла ко мне девушка-журналистка с материалом, который я уже проверял. Что-то исправила, но в одном месте было написано неправильно. Я отметил – она опять пришла. Так было несколько раз. В конце концов я просто сказал: «Спасибо». И с тех пор больше ничего не проверяю. Бесполезное занятие, поверьте мне. Иногда я читаю свои интервью и не узнаю половину слов, а я ведь помню, что говорил.

Или вот с заголовками журналисты любят поиграть. Как-то мы делали арт-терапевтический концерт для психиатрической больницы при тюрьме. Я стихи читал, музыканты играли. После мероприятия вышла газета, а на первой полосе крупным шрифтом заголовок: «Гаркуша попал в психушку». Понятно, что дальше все объясняется. Но на заголовок же реагируют в первую очередь. Как маме моей это воспринимать?

У вас куча дел и обязанностей. Записываете самое важное в блокнот?

Я – сова. Мой день начинается где-то в обед и заканчивается ближе к трем-четырем часам ночи. И, конечно, в блокноте я все записываю, потому что памяти у меня нет. Но это не называется планом – просто отмечаю дату, чтобы не забыть о ней: сегодня делаю это, завтра – то. Я люблю, чтобы спонтанных моментов как можно меньше оказывалось. Но они все равно случаются волей-неволей.

На каком этапе сейчас строительство вашего арт-центра «Гаркундель» в Санкт-Петербурге?

Идет ремонт. Мы планировали открыться к сентябрю, но еще нужно доделать фасад, вентиляцию, плитку положить. Однако по сравнению с тем, что было… Раньше там стоял двухэтажный убитый флигелечек с комнатами, где жили гастарбайтеры. В советские годы вообще действовали радиомастерская и обувная. Мы оттуда вывезли восемь грузовиков мусора, все с нуля начали.

На данный момент строительство ведется в основном за мой счет. На «Планете» с помощью краудфандинга еще денежки собираем, но как-то не особо активно процесс идет. С благотворительных концертов средства поступают. Один уже прошел в Питере, второй состоится в московском «ГлавClub» 17-го сентября. Волонтеры очень помогают. Электрик и водопроводчик вызвались сами. Хочется сказать спасибо людям за то, что бесплатно соглашаются работать во имя благого дела.

Чего стоило получить разрешение и помещение для арт-центра?

Семь лет я потратил на переписку с чиновниками. Здание по улице 10-й Советской, 17 пустовало давно, но отдали мне его, когда я уже совсем их доконал. Предлагали другие варианты, но чаще всего они оказывались непригодными для наших целей: подвалы в жилых домах с низкими потолками и так далее. В течение еще семи лет я пытался найти потенциальных спонсоров-миллионеров, которые деньги обещали, а в итоге ничего не дали. В общей сложности процесс занял 14 лет.

Мне-то по большому счету не нужен арт-центр. Он необходим молодым, чтобы не пили, не кололись, не курили, а занимались творчеством. И для этого будут все условия: музыкантам – запись, репетиционная площадка, фотографам и художникам – место, чтобы выставляться, театрам – зрительный зал.

Вы росли неформальным ребенком. Родители пытались вас приструнить, направить на путь истинный?

Я без папы вырос. Мама говорила: «Сиди дома, учись». Но это давно было, я уже и не помню. Хулиганом меня сложно назвать, но я был не от мира сего. Каким и остался, в принципе.

«Я считаю, что детскость в себе нужно сохранять. Я вот сейчас практически не вижу «детской» молодежи. Он такой умный, он такой взрослый, он такой весь в своих гаджетах»

Понятно, что творчеством занимаются в первую очередь для удовольствия. Удается ли вам своими увлечениями заработать на жизнь?

Я никогда не задумывался о том, чтобы иметь много денег. У нас ведь нечасто концерты – раз-два в месяц, а бывает и ни одного. Не хочу корить сегодняшнюю молодежь, но она, мягко скажем, увлечена деньгами. А у нас (может, потому что в Советском Союзе родились и выросли) не было зависти, стремления быть круче. Все ровные, средние. Наверное, это состояние я перенес и в нынешнюю жизнь. Если я на даче, то захожу один раз в магазин, покупаю килограмм сосисок, батон, гречневую кашу – и мне достаточно. Я пойду в лес, насобираю грибов и пожарю их. У меня нет жадности и гонки быстрее и больше заработать. Есть деньги – хорошо, нет – ничего страшного.

Сейчас просто ситуации такая, что я беспокоюсь об арт-центре. О том, что нужно достать денег, чтобы его достроить. Вот за что я переживаю.

Представим, что не было ленинградской музыкальной волны и знакомства с будущим «АукцЫоном». Вы бы так и остались киномехаником?

На этой должности я проработал около девяти лет, бывало, просто переносил фильмы. Тогда во время фестивалей одну копию картины давали на два кинотеатра, а иногда и на три. Откручивается 20 минут, хватаешь бобину с пленкой и бежишь в другое место, а там тебе дают новую. Так ты фильм частями между кинотеатрами переносишь. Мой покойный приятель Миша, чтобы сократить путь, как-то сел в автобус, а тот проехал нужную остановку. В итоге он опоздал на полчаса, если не больше. А это значит, что фильм стоял, зрители свистели и гудели.

Если бы тогда не начали закрывать кинотеатры, строя вместо них казино; если бы не начались частые гастроли в конце 80-х – начале 90-х (мы уже стали не только по стране ездить, но и за рубеж выбираться, поэтому с работ всем пришлось уйти)… Если бы не все это, то я бы, наверное, и проработал всю жизнь киномехаником. А кем еще? Мне нравилась моя профессия. Мне до сих пор снится, что я киномеханик. Руки-то все помнят.

Есть ли что-то, о чем вы говорите себе: я для этого слишком стар?

Мне не 53, а 14 внутри. Не то чтобы я продолжаю совершать странные поступки, но у кого-то мое поведение может вызывать удивление. Я считаю, что детскость в себе нужно сохранять. Я вот сейчас практически не вижу «детской» молодежи. Он такой умный, он такой взрослый, он такой весь в своих гаджетах. Я не ненавистник интернета. Это хорошо, но убивает живое общение.

Как ни странно, в 1980-е информации у нас совсем никакой не было – и мы старались восполнять дефицит личными встречами. Нас не оторвать было друг от друга! Понимаю, что на виртуальном уровне тоже идет общение. Но мне оно не близко. Я лучше вот так, как с вами, поговорю.

Какое кино вас сделало, какие спектакли и книги?

В литературе очень люблю ребят с юмором: Булгакова, Зощенко, Аверченко. Музыкально меня делала ленинградская волна и новая зарубежная: U2, Depeche Mode и т.д. А кино все советское. Что касается театра, я его не очень люблю, хотя и сам играл. В отличие от концертов там минимальна возможность импровизации, и это мне не нравится.

Были ли у «АукцЫона» кризисные моменты, когда группа могла распасться?

Может, и да, но я не помню конкретного заявления от Лени Федорова, что все кончено. Как и у всех, бывали какие-то жизненные обстоятельства, раздумья, мол, кому это надо и зачем. Люди не машины же. Но глубоких кризисов за 30 лет у нас ни разу не случалось. На удивление.

Увидим ли мы вас в качестве режиссера?

Режиссер – это дело непростое. Пока я только играю, а там посмотрим. Но мне бы очень хотелось снять фильм об алкогольной зависимости. Только не поучающий, а очень жесткий. Вот как советские «Друг» с Шакуровым, «Беда» с Петренко. Я бы срежиссировал и даже сыграл опустившегося, несчастного алкоголика. И историй навалом. Это можно считать мечтой.