Вспоминаем спектакли последнего дня Молодежного театрального форума. Екатерина Ерёмина посмотрела спектакль «Женщины Трои», который был признан лучшим по версии молодых критиков. Анастасия Василевич не пропустила неоднозначную российскую постановку «Облако-рай», которая тоже не осталась незамеченной. Лучшая мужская роль — у актера российского спектакля Кирилла Имерова.
Красота и боль
Красота и боль — эти два, казалось бы, полярных понятия были определяющими в спектакле «Женщины Трои» Театра Королевского квартала из Тбилиси.
Белое пространство малой сцены Купаловского театра оказалось очень подходящим для документальной постановки, в которой режиссер Дата Тавадзе смешал времена, страны, тексты «Троянок» Еврипида, Кавабаты Ясунари и монологи реальных людей, чтобы рассказать о войне и женщинах. Война или войны, о которых говорили и молчали в спектакле, не были моими. Но женское, человеческое само собой отзывалось на боль и страдание, безжалостно и бесстрастно истязающее Женщину, которая и есть Красота и Жизнь.
Конечно, по силе воздействия на зрителя и образности пространство Купаловского не могло поспорить с «родным» помещением, в котором идут «Женщины Трои», но его белизна и нейтральность подчеркивали актуальность затронутых режиссером тем вне времени и определенной страны.
Женщина была главной героиней грузинского спектакля, в котором ясные и немногочисленные символы и метафоры хорошо воздействовали на зрителей. Что может быть проще: цветы как синоним прекрасного, цветы как подношение покойным при погребении, цветы как дети. Наполняющие белое мертвое пространство своим горьковатым запахом светло-лиловые хризантемы падали на пол, а рядом с ними неподвижно лежали люди – скошенные цветы своей страны. Букет, судорожно прижимаемый к груди одной из актрис (Кета Шатиришвили), превращался в ребенка Андромахи.
Случайно или нет для минского показа были выбраны хризантемы, не знаю, но то, что в некоторых культурах они считаются цветами мертвых и используются исключительно на похоронах, усилило их символическое значение. Живые цветы для мертвых.
Героини «Женщин Трои» говорят именно о них. О цветах. Потому что не знают, как говорить о скорби. Актрисы говорят о пестрых цветах, которые окружают покойников, о черных цветах траурных платьев и о красном цвете крови на голубой рубашке убитого отца. Когда эта «игра» цветов достигает своего эмоционального пика, начинается игра настоящая, вовлекающая в действие зрителей.
Очень сдержанно говоря о трагедии, боли и скорби, режиссер и актрисы неожиданными переходами от эмоции к отстраненности в моменты максимального напряжения избегают превращения по-настоящему искреннего и красивого в своем минимализме спектакля в пафосную речь с трибуны. Грань этих переходов между состояниями тонкая и удваивающая смыслы действий и слов исполнителей. Спокойствие и холодная неторопливость, с которой у актрисы, читающей монолог Андромахи, отбирают букет, чтобы потом выбросить его в окно, позволяет видеть в этом буквальный смысл. Но воспринимается это действие как убийство ребенка Гектора, сброшенного со стен Трои, и не только этого ребенка.
Женщины в грузинском спектакле плачут очень мало. Они больше улыбаются той улыбкой, которая появляется на лице, когда уже не осталось слез. Они почти не кричат, но их шепот звучит громче, чем рыдания. Как звали этих женщин, заговоривших голосами пяти красивых молодых актрис и повторивших судьбу Андромахи, Гекубы, Кассандры и других троянок, мы не знаем. Знаем только, что это чьи-то матери, дочери, бабушки, сестры и жены. Знающие о войне все, но до сих пор хранящие молчание.
Двойственность оценки
НАДТ им. Максима Горького заполняется людьми. Зрители фотографируются в фойе, критики, сценографы и пресса ожидают третьего звонка и ищут свободные места. Форум приближается к финалу, и уже заранее просыпается ностальгия по его театральной суете.
От последнего конкурсного спектакля «Облако-рай» Лысьвенского театра драмы им. А. А. Савина (реж. Вячеслав Тыщук) ожидалось что-то необычное. Во-первых, это российская постановка, а Россия известна своими молодыми режиссерами-экспериментаторами. Во-вторых, наконец-таки не придется читать субтитры. Да и вообще казалось, что Россия просто обязана привезти шедевр, когда там сплошь и рядом Серебренниковы, Богомоловы да Кулябины. Но не случилось.
Спектакль попал на форум после отбора критиков (выбирали из того, что предложил Союз театральных деятелей). В голове крутилось одно: «Наверняка в России есть и получше». Сюжет пьесы необычен: герой Коля, к которому с пренебрежением относятся все вокруг, решает инсценировать свой отъезд, чтобы добиться от окружающих любви, сочувствия и дружбы. Достичь цели у него получается: все знакомые и незнакомые из захолустного городишки отправляются провожать Колю на поезд в мистическое «туда». То, что герой никуда не уедет, становится понятным с самого начала.
Форма спектакля традиционна: павильонная декорация, в которой играют актеры, вживаясь в роли. Пьеса странная: множественность идей и тем, замысловатое название и однобокость характеров. Возможно, новаторство постановки заключается в совмещении необычной драматургии и классической театральной формы, но в итоге получился среднего уровня спектакль по современному тексту.
Это — одна из идей, родившаяся во время просмотра, но после долгого размышления появилась и другая, совершенно противоположная.
Изначально поражала идейно точная сценография (Екатерина Галактионова), благодаря которой возникала атмосфера смирения, жизненного «провисания», застоя. Желтые стены с заплатками из штукатурки отсылали к нелегкому быту. Желтый символизировал тоску и апатию, а отнюдь не солнце. Несмотря на теплоту цвета, большинство героев было одето по-зимнему. В смешных вязаных шапках, валенках, оренбургских платках они наступали на песок, рассыпанный по сцене, который на самом деле являлся пшеном. Это очень точно отражало подмену эмоций, желаний и идей в современном мире. Зыбкость существования героев проявлялась во всем: казалось, стоит только подуть легкому ветру — и их унесет с жизненного полотна. Спектакль длительностью в полтора часа шел по ощущениям вечность. Иллюзия замедления времени — одно из достижений режиссера.
От спектакля исходила безысходность, ощущался коммерческий налет. Гротескные образы актеров, долгое развитие незамысловатого сюжета, «бородатые» шутки… Казалось, вот оно — то, что хотел сказать режиссер и формой, и содержанием. И неправильное на первый взгляд определение темы постановки в программке («Это спектакль о невероятной жажде жизни, любви…») становится понятным. Множество людей существует в постоянном стремлении к чему-то, не желая признавать свое бездействие или не замечая его.
В каком-то роде спектакль служит зеркалом, в котором тем не менее увидеть себя не удалось. Ведь если это осмысленный ход и режиссер таким образом иронизирует с помощью формы и идеи над зрителем, то эта ирония может быть прочитана лишь определенной аудиторией в определенном контексте. В Минске этого не случилось. Поэтому возникает вопрос: на самом ли деле автор закладывал в постановку глубокие смыслы или же просто создал среднего уровня зрительский спектакль?
