Брестская премьера «Дзядов» (оригинальное название постановки — «Дзяды. Брестская крепость») состоялась в сентябре 2015 года во время юбилейной «Белой Вежи», а в октябре спектакль был показан в польском Люблине на фестивале Konfrontacje Teatralne.
Несмотря на то, что брестские «Дзяды» претендуют на звание как минимум нетривиального спектакля, в афише театра их можно увидеть редко. И это вызывает недоумение, поскольку постановка дает возможность познакомиться не только с театральным прочтением текста Мицкевича, но и с работой творческой группы польского netTheatre под руководством режиссера Павла Пассини, который и осуществил постановку «Дзядов» в Бресте.
Мне удалось посмотреть два ваших спектакля — «Дзяды» и «Убежище». В них есть общий момент — обращение к памяти через включение в литературный текст воспоминаний реальных людей. Почему работа с памятью так важна для вас?
П.П.: В этих спектаклях есть несколько общих моментов. Обе постановки созданы усилиями одной команды, состоящей из людей, с которыми я работаю. И в визуальном, и в сценарном, и в музыкальном аспектах они являются частью мыслительного процесса нашего объединения.
Общим для обоих спектаклей также являются документальные истории и хорошо известный классический текст, знакомый многим зрителям и определенным образом связанный с этими историями. В «Убежище» — это «Судьи» и «Свадьба» Выспяньского, в «Дзядах» — поэма Мицкевича. Эти тексты не просто находятся на слуху, а являются частью национальных культур.
Использование классических текстов для меня — это в первую очередь инструмент для включения в работу коллективной и индивидуальной памяти. Такие произведения определяют наше мировосприятие и становятся частью аппарата познания. Когда ты начинаешь размышлять над подобными текстами, то приходишь от индивидуального впечатления к общему содержанию, которое и пытаешься передать. И это не хитрый план манипуляции сознанием зрителя, а просто попытка делать вещи, которые для театра являются фундаментальными и берут начало еще в античности.
Когда мы смотрим спектакль, поставленный по классическому тексту, то постепенно начинаем чувствовать, что в нем есть что-то, что связано с нашим индивидуальным опытом, начинаем по-новому пропускать содержание через себя, в результате чего формируется другое отношение к тексту. И это один из самых интересных моментов в театре.
Я стараюсь выстраивать спектакль так, чтобы люди, выходя из театра, могли общаться между собой посредством его содержания, с которым они вступили в коммуникацию. Для меня очень важно, чтобы театр был многозначным, а не просто интересовался историей. В спектакле может быть несколько уровней, и зритель должен это почувствовать. Если он соприкоснется со всеми уровнями, начнет функционировать вместе со спектаклем, тогда он поймет, что на разных уровнях существуют разные смыслы. Это для меня самое интересное: когда ты словно отворяешь перед публикой дверь, щель при этом может быть и небольшой, и огромной.
Театр — это место, где люди могут понять больше, чем понимали до его посещения. И речь тут не об образовании, а о тренировке, обучении. Это как йога, где ты тренируешься не только физически, но и ментально.
То есть ваш театр заставляет зрителя работать?
Да, он предоставляет повод подумать. В современном мире у нас есть не так много возможностей для этого. Мы вряд ли их обнаружим при просмотре ТВ или фейсбука.
Театр может быть приятным или нет, но он является тем пространством, где люди, имеющие потребность в интеллектуальной работе, могут ее реализовать.
Восприятие «Дзядов» в белорусской и польской культурах отличается?
Может, это только мое мнение, но в Польше «Дзяды» известны намного лучше, и там мы можем общаться какими-то элементарными образами, связанными с этим текстом. В Беларуси же это довольно сложная задача. Но в Польше тоже есть множество людей, которые не читали этот текст и только притворяются, что знают, о чем идет речь. Или даже не притворяются. (Смеется).
В Беларуси «Дзяды» — это больше литературный памятник, чем часть театра. Но я думаю, что время, когда этот текст раскроет свой театральный потенциал, в Беларуси еще наступит.
В тексте «Дзядов» есть ряд моментов, которые лучше понятны в Беларуси, чем в Польше. Это касается церкви, гадалок, шептух, заговоров. Ведь в поэме присутствуют церковь, экзорцизм и другие практики религиозного толка. Когда мы работали над постановкой с брестскими актерами, то среди них возникали дискуссии, всем было что сказать на эту тему. В Польше такое невозможно, поскольку там никто серьезно к этому не относится. Традиции есть, но они иные. А в Беларуси описанные Мицкевичем практики все еще существуют и функционируют. Очевидно, что люди в этих обрядах выполняют какие-то действия, связанные с памятью и прошлым, направленные на осуществление связи между тем и этим светом. И Мицкевич трактует это очень цельно и серьезно. Это очень важная часть текста и спектакля, связанная с вопросом о том, что такое духовность.
По какому принципу вы осуществляли монтаж текста в «Дзядах»?
В тексте Мицкевича очень выразительная структура. Но чтобы ее понять, надо знать «Дзяды» хотя бы поверхностно. Тут отчетливо выступает линия Роллисона.
Когда Мицкевич писал «Дзяды», огромной проблемой для него являлось то, что он работал над ними в эмиграции, а не в Польше, не там, где в тюрьме находились его друзья, участники восстания. Они несли наказание за свои убеждения, а он был спасен. Мицкевич делает очень сильный упор на вопросы «Что я должен сделать? Как сильно меня тяготят те, кто остался в Польше и погиб?».
И так же, как Мицкевича не было в тюрьме рядом с его товарищами, так и нас не было рядом с героями «Дзядов». Мы словно прислушиваемся к происходящему сквозь стены. Я рассказываю эту историю через Роллисона. На мой взгляд, его фигура в «Дзядах» является магистральной, она очень интересная. По сути, его история — это история ребенка, который не должен страдать. У Мицкевича этот герой внезапно исчезает, а я пробую показать переход плавно, именно поэтому весь спектакль заканчивает вторая часть поэмы.
По моему мнению, в «Дзядах» на каждом уровне происходит то же, что и в обряде, о чем говорит Гусляр. Что-то приходит к нам, и это надо привести в порядок, иначе тебе не будет покоя. В «Дзядах» все заблудились. В этой истории все имеют кровь на руках. Здесь нет человека, который был бы абсолютно чистым. Героев нельзя просто поделить на злых и добрых, но мир, в котором они живут, не может нормально функционировать, потому что происходит какая-то несправедливость.
Как вы собирали истории о войне, вмонтированные в текст «Дзядов»?
Мы просто задавали вопросы людям. «Как живете? Как вам здесь?». И практически сразу же начинались рассказы о войне. У всех доминирующим элементом было то, что они связывали себя с принадлежностью не к какому-то государству, а к земле. Беларусь – это такая земля, где происходили все эти кровавые истории, земля, которая хранит их, принимает и терпит. Мне кажется, что она недооценена и еще имеет, что рассказать. В ней что-то дремлет.
Понятно, что белорусы, русские, поляки, украинцы и евреи — все они имеют каждый свою историю. И эти истории переплетаются, показывая разные точки зрения, но сходятся в том, что земля — это их общее место.
Люди легко шли на контакт и рассказывали свои истории, зная, что они будут включены в спектакль?
Да. Думаю, что для людей в Беларуси театральный спектакль пока не является чем-то, имеющим слишком большое значение. Они не думают, что тут могут быть какие-то последствия. Люди говорили, что если бы это был фильм, то они никогда не рассказали бы свои истории.
В театре были проблемы с собранным материалом. Там к отбору подошли очень жестко. Сказали, что в спектакле не может быть этого, этого и этого. Иногда актеры отказывались играть, но в историях, которые были подобраны к «Дзядам», мы не стремились показать, что все плохие. Наоборот — показывали, что люди добрые. И здесь есть связь с обрядом дзядов. Ведь на дзяды не приходят души, ушедшие на небо. Приходят души тех, кто не может упокоиться, у кого есть какие-то нерешенные дела.
«Дзяды», на мой взгляд, как и «Убежище», может восприниматься как своеобразная психотерапия.
Да. Вообще, сама психотерапия и похожа на поход в театр. Ты идешь к психотерапевту для того, чтобы стать сильнее.
Театр это такая институция доверия. Он должен быть актуальным, но актуальный театр не значит современный. Это означает, что все происходит здесь и сейчас, и ты видишь это сам, своими глазами, а не через камеру, которой можно манипулировать. Зритель и актер существуют в одно время в одном пространстве.
Например, в «Убежище» зритель входит в пространство спектакля, где натянуты веревки, тесно, жарко и дымно. Но у него есть доверие к режиссеру и актерам, которое позволяет войти в это пространство. На мой взгляд, это наиболее интимный момент контакта зрителя с создателем спектакля, со спектаклем. А сам контакт — наиважнейшее для меня. Театр — это одна из немногих оставшихся сфер жизни, где мы сознательно и с доверием вступаем в контакт друг с другом.
В «Дзядах» контакт, возникающий между актерами и зрителями, несколько неожиданный. Здесь в большей степени важен момент доверия или включенности в спектакль?
Такой прием сильно воздействует на публику. Но это важно и для актеров, поскольку я заставляю их ломать границы. В «Дзядах» речь идет о том, что актер, который выходит на сцену и играет текст XIX века, должен дотронуться до зрителя, чтобы возникла ситуация физического контакта.
Какую роль играет в «Дзядах» и «Убежище» музыка?
Живая музыка — это тоже часть актуальности спектакля. Музыкой я общаюсь с актерами. Это способ, которым я, не прерывая действия, могу дать указание. Актеры благодаря этому во время спектакля все время должны следить вместе со зрителями за тем, что происходит на сцене. Кроме того, я могу с помощью музыки создать то, чего в какой-то момент недостает. Например, событие, о котором рассказывает актер, становится вдруг очень важным, и я могу музыкой указать на его значимость.
Посредством музыки создается сеть. Она обозначает, что мы находимся в конкретном дне, настроении, ритме. Музыка становится способом путешествия через спектакль.
Суть ваших «Дзядов» в том, чтобы пробудить память?
Суть в том, чтобы дать голос говорящим и услышать их. Понятно, то, о чем идет речь в спектакле, это неприятные вещи. Но души, которые являются на обряд, и то, о чем они там рассказывают, кое-что говорят о мире, в который они приходят. Обряд дзядов — это такой момент, когда люди собираются вместе, чтобы решить проблемы, которые не позволяют функционировать их сообществу. И финал спектакля говорит о том, что дзяды могут в этом помочь. Этот процесс касается индивидуального и коллективного сознания, и участие в нем может принять и нищий у церкви, и царь, и Густав-Конрад, и Роллисон.
Как, на ваш взгляд, восприняли «Дзяды» зрители в Бресте? Благосклонно?
Думаю, да. Понятно, что это другая эстетика, немного непривычная и редкая для постоянных зрителей брестского театра. Но в Польше мои спектакли тоже не являются чем-то мейнстримовым. Я часто вижу зрительское удивление. Реакция в Бресте была мощная. Одни были очень сдержанны, другие — наоборот. И это нормально. Кто-то себя защищает, а кто-то открывается.
Мне кажется, что белорусская публика недооценена. У меня такое чувство, что я бы мог остаться, сделать в Бресте еще несколько спектаклей, и зрители бы на них пошли. Потому что они дали бы ощущение чего-то свежего. На «Дзядах» многие люди плакали, а это значит, что их зацепило. Однако были и те, кто уходил шокированными. Было интересно и здорово, когда сидящие в зале молодые люди и зрители в возрасте объединялись в восприятии спектакля.
Вообще, я доволен «Дзядами». Белорусский театр находится теперь в очень интересной ситуации — как бы на распутье. И если сейчас начать что-то с ним делать, то процесс будет продолжаться и дальше.
P.S. Посмотреть «Дзяды» в постановке Павла Пассини можно 28 января и 11 февраля
Редакция благодарит за помощь в организации интервью Марину Дашук.
