– Иван Вырыпаев как-то сказал, что готов отказаться от своей пьесы «Июль». Мол, она вышла слишком беспросветной, а он как драматург несет ответственность за то, что читателя в эту беспросветность окунул. Вы как режиссер считаете себя ответственной перед зрителем за жесткое кино?
– Такой ответственности не существует. Если про нее кто-то начинает говорить, это скорее кокетство, чем правда. Создатели сериала «Бригада» представить не могли (и, конечно, не несут за это ответственности), что после просмотра фильма некие ребята решат поиграть – и создадут свою «бригаду», убьют человека. Они ведь сделали бы это и без сериала. Так и человек, который, скажем, после просмотра фильма пошел и повесился, потенциально бы повесился. Это вопрос отложенного времени. Никогда нельзя обвинять художника в том, что после воздействия его работы на публику что-то произошло. Делать так, чтобы зрителю было хорошо, не задача искусства. Делает хорошо психотерапевт, а это совсем другая профессия.
ПРО МОРАЛЬ*
Кино ничего не должно нести. Когда режиссер показывает добро и зло в контрастных понятных красках, вам комфортно — вам дали ответы на все вопросы. Но вас не заставили подумать. А искусство должно заставлять думать, чувствовать, принимать решения самостоятельно.
Если спасение жизни героя зависит от меня, я брошу камеру. Если нет, не брошу. И потом, уже на монтаже, решу, ставить ли мне это в фильм.
Кино не источник пропаганды. Его сделали таковым люди, которые поняли, как сильно оно может влиять на человека. Но кино не является источником пропаганды само по себе. Это ошибка. Вы запутались в причинно-следственных связях. Изначально кино – искусство.
– В фильме «Комбинат «Надежда» присутствовали откровенные моменты, от которых вы в итоге отказались. Как определяете грань между правдивостью и излишней жесткостью?
– Это вопрос не правдивости, а внутренней интонации. Да, были сцены, которые казались нужными и мощными, бьющими под дых. Когда героиня Надя приходит в сауну и все ее начинают там е…ть, например. Но мне было интереснее отказаться от приемов, которые бьют зрителя молотком по голове. Захотелось понять, могу ли я без этого.
– Вам не кажется, что многие современные режиссеры грешат тем, что со ссылкой на честность насыщают сцены жестокостью, за которой ничего нет?
– Было время, когда меня подобное потрясало: о боже, они же ее изнасиловали! Сейчас меня, наоборот, раздражает, когда вижу в кино подобную попытку намеренно меня рубануть. Потому что я и без этого хорошо чувствую, не нужно мне еще насильно пихать. Сейчас мне интереснее фильмы, которые подразумевают, а не показывают.
Но и жесткое кино должно быть. Главное, чтобы не так: «Вот, сейчас они поматерятся, потом подерутся, а потом вот этих еще и изнасилуют. Класс! Пусть зрители ох…ют». Важна честность режиссера, как у Леры (Валерия Гай Германика. – Прим. «Культпросвет») во «Все умрут, а я останусь»: без момента избиения главной героини ну никак нельзя обойтись, и это правда.
ПРО РЕФЛЕКСИЮ*
Я не смотрю свое кино. Это мазохизм, когда сидишь в зале со зрителями и наблюдаешь, кто из зала ушел, кто высморкался, у кого телефон зазвонил, а кто засмеялся в момент, который тебе так дорог. Чтобы не заниматься бесконечной и ненужной для меня рефлексией в адрес своего кино, которое я уже не могу изменить, и реакцией на него, я не хожу на сеанс со зрителями. Мне неинтересно заниматься прошлым.
– Судя по отзывам, многие зрители в первые минуты «Комбината «Надежды» думали, что это документальное кино, а не игровое.
– Да, у меня многие иностранцы знакомые спрашивали: «Где ты нашла этих людей в Норильске?» Не верили, что актеры играют.
– Чтобы этого добиться, использовали какие-то радикальные способы вроде методики Кристиана Люпы с истериками и провокациями?
– Нет, такого не было. Чтобы вызвать истерику у героини Светы, мы просто с ней говорили. И, поскольку я хорошо знаю о ее личных переживаниях, немного давила на болевые точки. Сейчас снимаю сериал, где у главного героя рак. И в моменты, когда ему нужно плакать, я ему ничего не говорю – просто пытаюсь создать пространство и обстановку вокруг него, чтобы он начал чувствовать то, что нужно. Снимали сцену, где у героя умирает друг и он приезжает попрощаться с телом. Я заранее попросила актера в комнату не заводить. И, когда он неожиданно в это пространство попал, все заработало: я его не просила плакать, но у него полились слезы страшные. Мы уже перестали снимать, а он все рыдал.
ПРО ВОЗДЕЙСТВИЕ*
Актеры быстро въехали и научились импровизировать от имени своих персонажей. Говорить текст, который приходит им в голову, но это не они, а их персонажи говорят. Мне так интереснее работать, чем по написанному тексту: соединяется много разных миров. Еще мне было важно, чтобы актеры двигались свободно, как им хотелось: главная героиня бежала в тундру каждый раз по разному маршруту дублей 12 или 15. А за ней следом оператор, фокусник, звук – пятеро мужиков. Оператор говорил мне: «Скажи, что она убегает от камеры». А я ему: «Заткнись и беги за ней, ничего я ей не скажу, потому что она важнее».
В документальном кино подстраивать события практически невозможно. Разве что спровоцировать. Мой фильм «Гербарий» – пример тому. Я приехала в дом престарелых с идеей создать конкурс красоты – и герои под воздействием моей провокации сами начали меняться.
– Как планируете искать деньги на новое кино, после того как в России заработал закон о цензуре? Готовы ли вообще продюсеры браться за проекты, которые не пойдут в прокат, а режиссеры – жертвовать принципом правдивости?
– Очень сложный вопрос. Непонятно, что будет, но ясно, что все только усугубится, пока министром культуры будет Мединский. Полгода назад мат никого не удивлял. Как только вышел закон о его запрете, началось необъяснимое массовое возмущение на показах. Потрясающий эффект! Вы же только были нормальные, что с вами произошло?
Мне будет очень тяжело найти деньги, потому что я не собираюсь подстраиваться под требования Мединского и законодательную систему в области культуры. Считаю, что государство не имеет права вторгаться на территорию искусства. Это не в его компетенции. Не хочу в этом смысле идти на компромисс, потому и нахожусь сейчас в положении изгнанного ребенка, который себя плохо ведет.
ПРО МАТ*
Мне звонила тетенька из отдела продаж Первого канала: «Хочу, – говорит, – ваш фильм купить, если мат уберете». Продюсеры пошли запикивать его – и первая сцена фильма превратилась в одно сплошное «пиии». Самое страшное, что, когда мат таким образом скрывается, все выглядит грубее. Ты не понимаешь, что происходит, кажется, что просто какие-то мудаки друг друга бесконечно оскорбляют. А они же не оскорбляют – они так разговаривают. И добрые вещи говорят! Мы тогда окончательно поняли, что запикивания быть не может однозначно.
– Есть ли смысл перебраться из России в другую страну, где говорят по-русски, но нет запрета на мат?
– Контекст, существующий в России, я очень хорошо знаю, понимаю и чувствую. В другой стране все придется начинать заново.
У нас в принципе реальность табуирована, это выработанный годами в Советском Союзе принцип тотального вранья. Чиновники почувствовали опасность, как только начала приоткрываться дверь и стали появляться фильмы, показывающие реальную жизнь. Ведь когда человек часто смотрит кино, он слишком много знает и чувствует, его гораздо труднее вести, как овцу, за собой. Наши политики не заинтересованы в большом IQ у населения. Они хотят создать миф о том, что все хорошо: никто не курит, не ругается матом, скоро трактористы в белых рубашках начнут вспахивать поля. И я лучше буду снимать бесплатно, чем брать деньги у Минкульта на подобные проекты. Не удивлюсь, если появятся приставленные к режиссеру цензоры, которые станут утверждать сценарии на государственном уровне.
ПРО ДЕНЬГИ*
Бюджет фильма «Комбинат «Надежда» – всего 400 тыс. долларов. Это, в основном, расходы на экспедицию: Норильск очень дорогой и сложный город. Чтобы найти деньги, я начала с писем большим продюсерам. Сельянов (Сергей Сельянов – вице-президент Гильдии продюсеров России. – Прим. «Культпросвет») заинтересовался, но давал очень мало денег – 200-300 тыс. долларов. К тому же я очень боялась на тот момент больших дяденек, думала, они будут влезать в мою работу. А потом моя знакомая Лена Степанищева (продюсер «Собирателя пуль» и «Пока ночь не разлучит». – Прим. «Культпросвет») нашла пятерых партнеров, которым понравился сценарий. Деньги им, конечно, не вернулись: прокат нам не грозит.
Мат – это начало. Продюсер Алексей Гуськов сделал кино в Польше с бюджетом в 10 млн долларов о войне. Там про русского солдата, который подружился с немцем. Обычная история, ничего удивительного. После премьеры ему пришло официальное письмо из Минкульта: мол, ваш фильм порочит честь русского солдата. Гуськова лишили прокатного удостоверения, 10 миллионов оказались потраченными впустую – он просто выложил кино в интернет. Вот что сейчас происходит в России. Это страшно, интересно и непонятно.
– Не думали снять кино о том, что сейчас происходит в России с кино?
– Кстати, да. Документальный фильм было бы очень интересно такой сделать. С игровым сложнее. Должно пройти время, чтобы все отрефлексировать. Это как снимать кино про то, что сейчас происходит между Россией и Украиной: совершенно неясно, как это делать, потому что все очень запутано и необъяснимо. Что бы ты ни придумал, это будет полная чушь.
ПРО ДОКУМЕНТАЛЬНОЕ КИНО И ИГРОВОЕ*
Комфортнее – в игровом. Любопытнее – в документальном: оно находится в зоне абсолютного дискомфорта для режиссера. Ты пребываешь в адском напряжении, не знаешь, что будет дальше (если не делаешь кино с участием хроники или интервью, а снимаешь методом наблюдения). Ты не живешь своей жизнью. И на меня это однажды стало странно влиять: меня начинало колотить от того, что я ничего не могу сделать, не владею инструментами, которые прервали бы бесконечное ожидание. В игровом же кино ты начинаешь говорить – и все тебя слушают. Это совсем другое ощущение. Но именно документальное дает возможность узнать о людях, которых вы никогда не встретите в жизни, если не станете снимать о них фильм. Мне кажется, это очень правильный путь – переходить в игровое кино, имея опыт работы в документальном.
– Планируете вернуться в документалистику?
– Сейчас снимаю сериал и планирую делать кино про экотерроризм. А вообще я только родила. Материнские рефлексы запрещают собой рисковать. Я раньше гуляла по краю крыши – и меня это не пугало, а сейчас не подойду близко даже – срабатывают какие-то природные штуки. Как мать я не могу выйти на митинг. Это не трусость – это принцип сохранения жизни ребенка, который от тебя зависит.
ПРО ЦЕЛЕВУЮ АУДИТОРИЮ*
Я не задаю себе вопрос: «Какому зрителю это будет интересно?» Я по-настоящему озабочена лишь тем, насколько это интересно мне. Надо для себя и о себе – и тогда будет про всех. А если про и для непонятного зрителя – ни про кого и ни для кого. К сожалению, так.
* Реплики Натальи Мещаниновой с мастер-класса в рамках фестиваля «Лістапад»
