Репортаж из ада

22 апреля свою версию «Леди Макбет» в Минске представил Кама Гинкас, показав пример яростного и жестокого к зрителю театра, если говорить словами Арто. Конечно, на спектакле с таким сюжетом не может быть легко и увлекательно: речь идет о проникновении во внутренний мир убийцы четырех человек. Сам Лесков во время работы над очерком «чуть не доходил до бреда», ему «становилось временами невыносимо жутко, волос поднимался дыбом», он «застывал при малейшем шорохе, который производил сам движением ноги или поворотом шеи». Эту психологическую тяжесть можно было прочувствовать и в зале Дома офицеров. Да и как передать безнадежную скуку, терзающую российскую провинцию, если совсем уж не столкнуть с ней зрителей?

Отличаясь от Шостаковича по темпам, с которыми разворачиваются те или иные сцены, Гинкас приближается к нему в агрессивно-издевательских, жестких и временами истеричных интонациях, в общей гнетущей окраске интерпретации.

Постановка носит название первой журнальной редакции очерка – «Леди Макбет нашего уезда», что подчеркивает универсальный характер истории, которая могла бы произойти в любом российском провинциальном городе. Спектакль идет приблизительно 130 минут без антракта. Перерыв отсутствует, по-видимому, в связи с тем, что по замыслу режиссера время в определенных точках действия протекает с разной скоростью. Некоторые картины мучительно растянуты, другие до неразличимости сжаты, и в совокупности и ненарушаемой цельности течения это производит определенный эффект.

Российская провинция предстает похожей на советский колхоз, где разве что на стенах вместо портретов вождей висят иконы. В создании калечащей атмосферы участвуют удары хлыста, грохот сапог, крики и телега с тулупами, становящаяся ложем любви. Невольно приходят на ум строки Цветаевой: «В кровавой рогоже, \На полной подводе…». И рядом: «Опухшая рожа». Сергей бренчит на балалайке, напоминая, что в графе «Профессия» у булгаковского Клима Чугункина стояло: «Игра на балалайке по трактирам». Купцы Борис Тимофеевич и Зиновий Борисович классически заседают за самоваром с чайными блюдцами. Катерина, в светлом тонком платье, но, как и все, в сапогах в виду общей метафизической грязи, постепенно утрачивает склонность к неотесанному озорству и становится комиссаршей-убийцей.

В одной из самых удлиненных сцен (наряду со сценой убийства Зиновия Борисовича) Катерина и Сергей милуются в саду. Именно этого испытания не выдержали некоторые зрители – со спектакля, в основном, уходили как раз тогда. «Посмотри, Сережа, рай-то, рай-то какой!» – восклицает героиня на пике своего счастья, но с такой интонацией, что, по ощущениям, в этом благоуханном раю лучше всего удавиться. Гинкас дает достаточно времени, чтобы осмыслить весь символический ряд картины, образованный фигурами в белом белье (словно яблони в цвету), «безголовыми» силуэтами будущих каторжников в шинелях и духовным пением Шаляпина.

Одну из стержневых проблем постановки можно сформулировать так: в какой мере на Катерине Львовне лежит ответственность за совершенные преступления? Может быть, дело в особенностях сформировавшей ее социокультурной среды? Гинкас не прорисовывает характеры четко, они практически не развиваются, а напротив, сразу становятся ясны. Режиссер не ставит себе целью показать достоевские драмы, разыгрывающиеся в глубинах человеческой души. Главный герой – грубая среда, которая заедает, где черты и особенности отдельных лиц не так уж и важны. Сюда попадает мальчик с книжкой, единственный отличный от всех, прямо в уже заготовленный для него гробик.

Катерина Львовна напевает песенку: «Я хорошая, я пригожая, только доля плохая».То есть Измайлова снимает с себя ответственность и продвигает подходящую для нее версию: от «русской скуки» остервенела запертая за высоким забором красавица, а примеров достойного поведения в косном равнодушном мире никогда не встречала, посему превзошла всех в жестокости. Если бы ей сразу повезло с мужем и с ребенком, милые добрые люди нашли бы ей занятие по душе и развлекали, она была бы чудесным человеком.

Вряд ли здесь можно согласиться с Катериной Львовной. В оригинале героиню неплохо характеризует разговор с племянником, который она ведет перед тем, как задушить его подушкой. Мальчик с интересом читает тот самый Киевский патерик, который вначале упоминается как единственная книга в доме, и словно показывает тетушке выход в другой мир. Но Катерина, как всегда, глуха. Можно представить, насколько закрытое и тупое у нее сознание, замкнувшееся в какой-то момент в своей ограниченности на Сергее. Неспроста полностью все устраивало ее в ничтожном и подлом любовнике и от его «махровых» признаний она «была полна высочайшего восторга».

Предельно замедлив развитие сюжета до последней грани выносимости, режиссер вдруг придает действию бешеную динамику и резко обрывает его. Если ранее шли, в сущности, по тексту, то каторга спрессовывается, и даже Сонетка как персонаж фактически не выделяется. Вот Катерина, выплевывая выбитые зубы, протягивает красные чулки, несколько ударов о стену – и все кончено. Показывать каторгу подробно нет смысла: каторжное пространство принципиально ничем не отличается от пространства купеческого подворья.

По окончании спектакля открытыми остаются вопросы: почему этот сюжет обладает такой неудержимой привлекательностью для интерпретаторов? В чем заключается сложность характера героини-убийцы и почему она может вызывать сочувствие? Потому что была красива, страдала от безделья, отсутствия секса и на все была готова ради своей любви? Неужели не было других вариантов, кроме как убивать?