ТЕАРТ: Обломов

Фото процесса репетиций

Долгое время на сцене практически ничего не происходит. Лежит Илья Ильич, постепенно покрываясь горой неоплаченных счетов и писем, оставшихся без ответа, как покрывается пылью и плесенью его квартира. Но – странное дело – ни Обломов, ни его запущенное жилище, похоже, не вызывают омерзения и осуждения ни у режиссера, ни у зрителя.

Барин и слуга, в отношениях которых нет-нет да и проскользнет что-то почти материнское, обустроили убежище, где можно укрыться от жизни и ее тревог. И все, кто вторгается в тихую обитель, выглядят здесь чужеродными. Гипертрофированные образы людей-автоматов с марионеточной пластикой – пьяницы и кутилы Тарантьева и полуживого Доктора, напоминающего героя готического романа, – пугают и заставляют подсознательно принять сторону Обломова, который избегает общества, состоящего из подобных персонажей. Только Алексеев, даже внешне отличающийся от тонких, затянутых в черное фигур Тарантьева и Доктора своей мягкой округлостью, приходится к месту в квартире Обломова, постепенно превращаясь, как и сам хозяин, в часть интерьера.

Общество, мелкие заботы и большие события, отравляющие жизнь и вмешивающиеся в ее спокойное течение, – все это не для Ильи Ильича. Его счастье – в покое и безмятежности, отсутствии волнений. Поэтому и появление Штольца, и любовь к Ольге, окрылившая поначалу, в итоге остаются лишь фрагментами другой жизни, ворвавшейся в устоявшийся мир. Такими фрагментами являются ширмы, обозначающие смену мест действия, установленные почти на авансцене. Похожие на гравюры небольшого формата, они в эпизодах встреч с Ольгой словно переносят Илью Ильича в другую реальность, но их условность и господствующий на сцене интерьер обломовской квартиры говорит о том, что это временно. Единственно реален лишь куст сирени. Он и Casta Diva – символ абсолютного призрачного счастья, которое мелькнуло перед Ильей Ильичом в образе Ольги. Это невероятное ощущение радости бытия, которая чувствуется в самых обыденных моментах жизни, как во сне Обломова, преображающем серый угрюмый интерьер. Но Илья Ильич сам отпускает прекрасный призрак: Casta Diva теперь вместо барышни Ильинской для него гнусаво напевает Захар. Призрачный абсолют Обломов не рискнул обменять на привычное течение жизни, как не рискуют это сделать многие из нас. Ведь свои Casta Diva и куст сирени есть у каждого, но для большинства они остаются лишь мечтой, дотянуться до которой не хватает или сил, или смелости, или желания.

Думая об этом и глядя на Обломова, как-то упускаешь момент, когда он из неказистого смешного персонажа превращается в трагическую фигуру. Произошло это, когда Ольга покинула его или когда случился удар, определить сложно. Обломов возвращается на диван. Осыпаются, как листья, фотографии со стены – в застывшем времени идут годы и уходят люди. Кончина Ильи Ильича вносит в сонную тишину на сцене по-настоящему драматические ноты. Чувство усиливается тем, что моменту смерти предшествует монотонная читка соответствующего текста Алексеевым, сидящим у куста сирени возле могилы Обломова. После этого трогательные приемы, которыми с детства будил своего барина Захар, воспринимаются совершенно иначе: вместо привычной перебранки старый слуга в последний раз укрывает Илью Ильича одеялом и сворачивается подле него на полу.

В «Обломове» Херманиса больше всего впечатляет именно эта странная контрастность, осмысливаемая постфактум: смешение почти натуралистического реализма и едва уловимой фантасмагоричности, смеха, вызываемого несоответствием текста и действий персонажей, и трагичности происходящего, обыденной простоты и философской глубины. И это больше всего ощущается в самом Обломове Гундарса Оболиньша, даже во внешности которого специально нет особой привлекательности, способной вызвать симпатию. Просто не понимаешь, как и когда из смеха над его упорным нежеланием сделать хотя бы лишнее движение родилась едва ли не убежденность в правоте Ильи Ильича. Ведь в бегстве Обломова от жизни чувствуется что-то экзистенциальное, что-то столь же удивительно естественное, как и его представление о счастье. И эта естественность, кажется, ощущается даже Штольцем, который упорно доказывал своему другу, что смысл жизни – в труде и постоянном горении. В финале неутомимый Андрей Иванович, убедившийся в тщете своих деяний и основательно уставший от жизни, сделает то, что, вероятно, хотели сделать многие в зале: свернувшись калачиком, он устроится на диване Обломова, занимая его место…